Москва, 4 марта 1921 года чекисты арестовали Владимира Марцинковского. Вначале его поместили в камеру подотдела ВЧК в Кисельном переулке вместе с 70 политзаключенными, но 11 апреля перевели в Таганскую тюрьму. В тюрьме он встретил Пасху.
Владимир Филимонович Марцинковский родился в селе Дермань на Волыни в 1884 году. Через год семья переехала в Гродно, где Владимир с серебряной медалью окончил гимназию. С 1902 по 1907 годы учился на историко-филологическом факультете Санкт-Петербургского университета. Во время учебы встретился с бароном Павлом Николаевичем Николаи, руководителем Христианского студенческого движения в России. Посещал кружок совместного изучения Евангелия, собрания Религиозно-философского общества им. В. С. Соловьёва.
После окончания университета с отличием, работал учителем русского языка и литературы в Гродненской гимназии. Получив приглашение от барона Николаи, в 1914 году переехал в Москву, принял участие в Российском студенческом христианском движении.
До ареста преподавал этику в Самарском университете, участвовал в диспутах в Политехническом музее, был оппонентом Луначарского. В 1920 году составе группы православных мирян с «запиской об обновлении Православной Церкви» посетил Патриарха. Был сторонником идеи реформирования Русской православной церкви в доктрине крещения по вере. В евангельском обновлении православия Марцинковский видел духовное пробуждение.
В Таганской тюрьме Владимир Марцинковский познакомился с митрополитом Казанским Кириллом (Смирновым) и Варшавским Серафимом (Чичаговым), архиепископом Самарским Филаретом (Никольским).
Публикуем отрывок из книги Марцинковского «Записки верующего» по изданию, вышедшему в Новосибирске в 1994 году.
«Пасхальная ночь… Москва, сердце России, вся трепещет от радости… Густые волны колокольного звона медным гулом заливают тюрьму: она ведь находится на горе. Пасхальная заутреня должна быть в 12 часов ночи, но она откладывается из-за опасения побегов. Лишь в шесть часов утра, когда стало рассветать, стали выводить нас из камер. Уже не гудела Москва, а только звенели в коридорах связками ключей наши телохранители. Народу, как всегда бывает на Пасху, пришло много. С воли прислали пасхальные архиерейские ризы, сверкающие серебром и золотом.
Митрополит Кирилл, весь сияющий, в тяжелой парче, кадит… посылая во все стороны не только фимиам, но и клубы пламени, вырывающиеся из кадильницы. В руке у него красные пасхальные свечи…
«Христос воскресе!» «Воистину воскресе!» — разносится гулом под сводами тюремных коридоров. У многих на глазах слезы, хотя здесь преимущественно суровые, ко многому привыкшие мужчины. Читается знаменитая пасхальная речь Иоанна Златоуста, приветствие всем и вся, и тем, кто постился, и тем, кто не постился, и тем, кто пришел в первом часу, и тем, кто пришел в последний, одиннадцатый час…
Вот и куличи и яйца. Они принесены оттуда, с воли… Меня до слез потрясает воспоминание о великой любви, которая особенно в этот день согрела тюрьму и обвила ее холодные, мрачные стены объятиями братской, нежной ласки.
Всю Великую Субботу, с раннего утра, все несли и несли — яйца, куличи, сырные пасхи, цветы, свечи — и все это тогда, когда Москва голодала.
Несли, может быть, последнее, чтобы бросить пасхальную радость и туда, в сырые мрачные казематы.
Итак, многие плакали. «Люби слезы сии» — вспоминается тихое, умиленное слово старца Зосимы. Это были слезы сладкой грусти, граничащей с радостью Воскресения.
Православие в идеале есть религия воскресения — по крайней мере, русское сердце так его исповедует и переживает.
Пасхальный экстаз способен переплавить тоску в радость, мечи в плуги, устранить все стены и перегородки. О, если бы он не ограничивался короткой пасхальной ночью!
Уже день. Мы идем по камерам. Коммунист К., старший надзиратель — очень суровый, стоит у выходной решетки и считает проходящих. Я вдруг подхожу к нему с возгласом: «Христос Воскресе!» — и троекратно его целую. Он не уклоняется, но отвечает вяло, может быть, потому, что занят счетом.
Прихожу к своей камере. Надзиратель нашего коридора, старый служака, сидит на табуретке, скучный такой. «Что вы?» — «Да вот… дежурный. Ни домой, ни в храм сходить!» — «Пойдем к нам разговляться», — говорю я ему, увлекая его к себе в камеру. Пришли еще некоторые соседи. Я раскладываю присланные из дому и от друзей куличи, яйца, зажигаю свечу.
Читаю Евангелие о воскресении Христа, потом молитву своими словами и пасхальную:
«Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небеси, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити».
Все христосуемся между собой, дарю им яйца, по обычаю… Ни тюрьмы, ни надзирателей, ни решеток, ни чекистов нет сегодня: все растаяло и сгинуло в лучах восходящего Солнца Воскресения — есть лишь люди — братья, все грешные и все Богом возлюбленные… Только бы обратились к Нему!
Кончились пасхальные дни. В церковь опять ходит мало народу. Я объяснял это больше всего тем, что не было во время Богослужения проповеди.
Духовенство ответило мне (даже отец Георгий), что проповеди не говорят из опасения, чтобы не запретили Богослужений. Как жаль! Без живого Божьего Слова православие, точнее сказать, все ценное в нем, прекрасное в мечте и созерцании, не может перейти в праводействие; лишь Божье слово рождает души живые; без покаяния и возрождения человека небо не может сочетаться с землей».
В 1923 году Марцинковского выслали из Советской России. В 1928 году он переехал в Палестину, женился на дочери архитектора и библейского археолога Готлиба Шумахера. Преподавал Евангелие среди евреев и арабов, руководил баптистской общиной в Хайфе. Проповедовал на радиостанции в Монте-Карло, вещающей на Советский Союз.
Так звучал голос Владимира Марцинковского: проповедь из Галилеи «Смысл страдания»